В малой серии издательства Strelka Press выходит еще одна книга "Горожанин: что мы знаем о жителе большого города?" Сборник написан ведущими российскими учеными и экспертами, принaдлежaщими рaзличным нaучным дисциплинaм и интеллектуaльным трaдициям. Книга расскажет о бесконечном рaзнообрaзии жителей большого города и их социaльных ролях, а так же попытается максимально подробно их описать.
Квинтэссенция модерна
Город для культуролога — это смысл. В этом фундаментальное различие между культурологическим и, например, социологическим подходами. Социолог оперирует понятиями, которые имеют гипотетический характер: классы, какие-то группы населения, сообщества. Впрочем, нарратив больших групп переживает сегодня не лучшие времена — большие социальные страты давно находятся под подозрением, и социология сильно дрейфует к области исследований культуры.
Для исследователей культуры принципиальным является смысловой горизонт, в котором существует и который способен удерживать человек. Мы не приписываем индивида к каким-то социальным структурам. Ключевым является смысловое содержание городского пространства: как люди видят и понимают город. Поэтому в культурологии для изучения города вполне можно обратиться к литературе, так как литература — это и есть понимаемый индивидом смысловой каркас города. В популярной культуре у нас, правда, прижилось невозможное понятие — все время говорят о каких-то «производителях смыслов». Ответственно заявляю: ни один современный серьезный теоретик, анализирующий проблему смысла, никогда не трактовал смысловую сферу как сферу производства, в котором заняты некие особо креативные индивиды.
Конечно, культурология, как и все гуманитарные дисциплины сегодня, во многом представляет собой поле междисциплинарных исследований (сложно провести границу между, например, той же городской культурной антропологией и определенными типами качественных социологических исследований). Лингвистический поворот, оказавший также существенное влияние на исследования культуры, подарил нам метафору города как текста. Но, на мой взгляд, эта модель себя во многом исчерпала: в советское время, разумеется, исследователь культуры был в каком-то смысле вынужден строить свои исследования, не выходя за рабочую плоскость письменного стола. Сегодня же ничто не препятствует тому, чтобы напрямую исследовать город как область практических смыслов, которые с ним актуально связывают люди.
Культурологическое исследование не столько объясняет скрытые механизмы, детерминирующие поведение людей, сколько аналитически проясняет те смысловые структуры, в которых мы существуем. Смысл — это не сам предмет, но способ данности предмета, и с одним предметом люди могут связывать разные смыслы.
Город — это квинтэссенция модерна в его противоположности традиционному обществу как аграрному и общинному устройству жизни
Отличным классическим образцом такого подхода является работа Георга Зиммеля «Большие города и духовная жизнь», где поведение горожанина не выводится из какой-то теории, а делается попытка понять, что представляет собой горожанин как тип, каким образом городская жизнь изменяет наше отношение к другим людям и как город меняет наш взгляд на мир. Зиммель не стесняется использовать в своем описании такие категории, как «пресыщенность», «одиночество», «нервность жизни». Это интерпретирующий аналитический подход, который позволяет понять те смысловые сцепки, в которых мы как горожане существуем.
Фундаментальная граница между традиционным и современным обществом пролегает по линии урбанизации. Город — это квинтэссенция модерна в его противоположности традиционному обществу как аграрному и общинному устройству жизни. Мы, собственно, и узнаем о появлении цивилизации модерна, когда значительная часть населения перемещается в города. Города продолжают расти во всем мире, всевозможные утопии наступления нового средневековья в форме новой деревни не спешат сбываться. Культурная критика цивилизации модерна также принимает в первую очередь форму культур-критики города. Существует огромный спектр критических теорий, которые в ослабленном виде трансформировались в популярные урбанистические концепции. Именно эта критика определяет разные стратегии того, как люди, которые занимаются городом, думают его менять, улучшать и развивать.
Производитель одиночества
Один из самых распространенных критических упреков городу заключается в том, что город производит одиночество, отчуждает людей друг от друга, превращает их в бездушных исполнителей мелких ролей. Заратустра у Фридриха Ницше является последовательным критиком городского образа жизни, постоянно призывая нас в целях противодействия измельчанию покинуть города и отправиться куда-то там на природу и свежий воздух. Сила слабых связей в пустыню преимущественно. Для Освальда Шпенглера культура умирает в больших городах, превращаясь в лишенную внутреннего измерения бездуховную цивилизацию. Житель больших городов для него — это «новый кочевник, паразит, подлинный человек фактов, лишенный традиций, выступающий бесформенной текучей массой, неверующий, с развитым умом, бесплодный». Вообще для стилизующихся под аристократический взгляд критиков город — это деиерархизированная «масса» одиноких рассудочных индивидов.
Сегодня подобная критика конвертировалась в одно из направлений урбанизма, который крайне озабочен тем, чтобы восстановить из этой массы чуждых друг другу индивидов некоторый порядок общинной формы. Урбанисты идут в городские дворы и подъезды, но не находят там никакого сообщества. Это их расстраивает, и они проводят некие мероприятия, чтобы собрать заново территориальное комьюнити, neighborhood, или же так организовать работу некоторых городских пространств, например библиотек, чтобы в них могло себя найти опять же какое-то сообщество, и т.д. Другие расширяют тротуары, чтобы индивиды начали выходить на них из своих машин и активно общаться между собой. В популярном левом варианте возникает идея, что надо побороться за «право на город» некоторых существующих, но ущемленных сообществ. То есть тут имеется широкий спектр разных бэкграундов — от романтически- консервативного урбанизма до левого.
На самом деле идея «права на город» лежит на поверхности и образует сущностную особенность жизни горожанина, но поскольку наиболее распространенные формы урбанизма отстаивают собственное нормативное право на городские преобразования, именно она почему-то игнорируется или забывается.
Дело в том, что город — современный, модерновый город — это прежде всего уникальная возможность для человека как раз не быть частью никакого сообщества. Город — это уникальная культурная лаборатория, которая позволяет человеку быть одному. На протяжении почти всей истории человечества человек не мог быть один — он с необходимостью и неизбежностью был частью сообщества: большой семьи, клана, религиозной общины, сословия. И только в современном городе он получает возможность освободиться от этой неизбежной во всех прочих условиях необходимости быть частью сообщества, возможность быть индивидом. Но надо, конечно, понимать, что этот вот индивид, эта возможность быть одному — это не есть некая данность. Напротив, это сложный и рафинированный результат многих факторов — из области политики, права, экономики, — сошедшихся в цивилизации модерна. Более того, этот индивидуализм — хрупкий продукт, который, выражаясь известным афоризмом Мишеля Фуко, история может смыть, как волна смывает след на песчаном берегу.
Напомню очевидные вещи. Например, экономика во все прежние — досовременные — эпохи была очень определенно завязана на большую семью и дом. Собственно, «ойкос» — это и есть дом, экономика обычно — это домохозяйство. Она и сейчас во многом и часто является таковой в наших недогородах, где домашнее хозяйство включает дачу, огород, теплицу и т.д., которые обслуживаются большой семьей в целом. Логика построения семьи также определяется здесь тем, что новый дом, новая семья — это прежде всего экономика, поэтому в традиционных обществах вопрос о браке — это вопрос хозяйственный, а не вопрос индивидуального эмоционального выбора. И только полноценный город дает возможность сформироваться совсем другой экономике и другому типу семьи. Потому что только города создают условия для разделения труда: города, говорит Зиммель, вследствие своих размеров способны вместить «огромную массу самого разнообразного труда»2. А это означает, что человек может выйти из-под власти семьи как ойкоса и из-под власти общины, являющейся залогом выживания в традиционном обществе, и, исходя из своих возможностей и склонностей, найти себе место в этой экономике, основанной на разделении труда, на профессионализме.
Помимо прочего, тут возникает также возможность для союза людей, основанного не на экономическом значении дома- ойкоса, а на каком-то более сложном эмоциональном основании. Собственно, мы ежедневно можем наблюдать, как происходит это освобождение от давления и власти общины на улицах той же Москвы. Вот девушка-мигрантка покрасила волосы, сделала короткую стрижку и учится ездить на велосипеде — мне кажется, стоит ценить эту пусть даже внешнюю возможность, так как дома у девушки во дворе махалля, по которой, мне кажется, ностальгируют многие наши урбанисты, и эта самая махалля, то есть локальное сообщество, не позволит ей вот так выглядеть и прокатиться на велосипеде. Есть и обратные примеры, когда какие-то общинные практики, вполне уместные в другом контексте, вдруг начинают проявляться в городской жизни, например в форме демонстрации общинных горских добродетелей у молодых людей с Кавказа. Требуется время, чтобы город справился с такими интервенциями нерелевантных ему культурных практик. В городах у нас предостаточно сообществ, но вот вопрос — города ли это?
...города — это также и пространство, где люди все еще ценят одиночество и возможность не вступать ни в какие дополнительные коммуникации...
Когда я слышу постоянные разговоры о том, что городская политика должна строиться вокруг и ради сообществ, у меня возникает ряд вопросов. Например, не является ли эта политика простым отражением наблюдаемой, увы, сословности и клановости нашего общества, когда в жизни человека определяющую роль играет не профессионализм, а клановые связи и прочие «знакомства». У нас есть некий парадигмальный пример индивидуалистической якобы аномии — разбитая лампочка в подъезде. Вот это вот беда, говорят нам, потому что жители подъезда должны бы собраться на собрание, начать там некую «коммуникацию» и вкрутить лампочку или, скажем, починить лавочку. Вот что я должен в связи этим сказать: у меня лично нет ни малейшего желания быть частью такого вот чаемого урбанистического комьюнити в подъезде и начинать сложную коммуникацию по поводу этой самой лампочки. У меня и на работе собраний хватает, я не хочу никакой дополнительной коммуникации, а мечтаю, положим, только о том, чтобы после работы кормить в молчании барбусов в своем аквариуме. Городское общество, конечно, должно быть устроено так (и не урбанисты могут решить эту проблему), чтобы граждане могли заплатить за эту лампочку профессиональному электрику. И никакие внешние стимулы к тому, чтобы вовлечь меня в дополнительные формы демократической коммуникации, я оценить, к сожалению, не смогу. И в библиотеке мне тоже не нужно никакое сообщество — я прихожу туда с Платоном общаться, а не с другими людьми. И даже в музее мне не нужна никакая коммуникация, а нужен упорядоченный исторический нарратив, чтобы познакомиться с историей, например, этого города — без всяких поползновений устроить в этом музее костюмированное чаепитие с моим участием. Конечно, я утрирую — есть дети, есть разные категории посетителей музеев. Но я хочу напомнить, что города — это также и пространство, где люди все еще ценят одиночество и возможность не вступать ни в какие дополнительные коммуникации, кроме самых формальных функциональных взаимодействий и прохладных ритуалов вежливости.
Это, разумеется, не означает, что тема некоторых типов сообществ не важна. Напротив, со времени Аристотеля мы знаем, что свободная полисная жизнь свободных граждан — отвлекаясь здесь от вопросов политики как таковой — предполагает также возможность сообществ, основанных на свободных, например дружеских, связях. Но эти сообщества прекрасно себя находят и без урбанистической политики. У нас они обычно где-нибудь в банях собираются или на дачах, а в крупных городах — в кафе и пабах. К сожалению, нынешняя урбанистическая политика в той же Москве стерла с лица земли почти все старые общественные пространства, вроде кафе или ресторанчиков, которые возникли за последние лет двадцать: новое благоустройство города явно рассчитано на приезжих, а не на горожан, обладающих исторической памятью прожитой в этом месте жизни.
Завершая этот сюжет, еще раз подчеркну: уникальность современного города не в том, что в нем есть сообщества. Сообщества есть и были всегда. Уникальность города в том, что город позволяет вам не быть частью сообщества, позволяет быть индивидуалистом-буржуа. Говоря словами Одо Маркварда, культура модерна предполагает мужество быть буржуазным и мужество быть одиноким. Это далеко не тривиальная задача — существует огромный пласт критики и буржуазности, и предполагаемого ею индивидуализма и одиночества, а также огромное число утопических теорий, как нам надо от этого спастись. Однако эта возможность одиночества является лишь другим наименованием доступной в обществе модерна индивидуальной свободы. И как замечает Георг Зиммель в упомянутом мною эссе, никто и не обещал, что свобода индивида будет выражаться в ощущении безоблачного благополучия.
Читайте также:
Комментарии (0)